Вся комната Алексея Алексеича, напоминавшая скорее небольшую каморку, нежели кабинет начальника, была увешана различными плакатами агитационного характера, календарями и открытками с изображением попсовых стандартных туристических объектов, такими как Эйфелева башня, Биг Бэн, Пирамида Хеопса и так далее. Все эти картинки закрывали собой неровные стены с бугорками, выкрашенные в тёмно-зелёный цвет, такой же, в какой были выкрашены стены в приёмной. Слева от входа стоял старый покосившийся шкаф со стеклянными дверьми, завешанный изнутри пожелтевшими от старости светло-зелёными занавесками в синий цветочек. Под потолком висел дешёвый розоватый тюлевый абажур в металлическом каркасе.
Алексей Алексеич сидел, уперев взгляд в бумажки, и напряжённо что-то вычитывал, морща лоб. Лысоват. Нос с небольшой горбинкой, глаза глубоко посажены, тонкие губы, большой подбородок. Когда я вошёл в комнату, он быстро из-под бровей бросил на меня взгляд, кивнул и продолжил свои дела, лишь ответив:
- Кам ин. Подождите пару секунд, мне надо тут кое-что доделать.
Голос его был резковато-деловым, английские слова он произносил с классическим русским акцентом.
Я бросил в ответ вальяжное «окей», в его же стиле, и, чтобы занять себя чем-нибудь, начал рассматривать все эти многочисленные календарики и плакаты.
Среди плакатов советских времён, призывающих работать, учиться, трудиться, не разговаривать во время еды и тому подобное, висели современные цветные плакаты на глянцевой бумаге, сделанные явно непрофессиональными дизайнерами, на каждом из которых была одинаковая эмблема с надписью «Программа Удож». Что это значит, я понял только после того, как разглядел расшифровку внизу одного из плакатов, написанную мелким шрифтом: «программа по утилизации домашних животных». Таких плакатов было штук семь — восемь, каждый из них вызывал смесь недоумения, недовольства и смеха. На одном из них, например, была фотография худого африканского мальчика с выпирающими скулами и со слезами на впалых глазах на фоне какого-то разрушенного строения, с подписью внизу страницы: «Голодающие дети Африки не понимают твоей халатности! Утилизируй домашних животных! Не выбрасывай белки на ветер!». Все остальные плакаты «Удож» были оформлены в том же стиле, и посыл на них был идентичным: «не топите котят, дети Сербии недоедают», «пенсионеры голодают, ваша старая такса поможет им свести концы с концами», «зачем кормить бездомных животных, когда в мире столько голодных людей»…
Я настолько увлёкся изучением этих странных плакатов, что даже не заметил, как Алексей Алексеич подошёл ко мне сзади и, заглядывая через плечо, с удовольствием наблюдал за тем, что именно я изучаю.
- Это один из моих прожектов, на который государство должно было выделить деньги, — неожиданно прокомментировал он.
Я повернулся к нему и посмотрел с явным недоумением. Он же продолжил с доверием в форме монолога, склонив голову в мою сторону:
- Была уже достигнута устная договорённость, нам оставалось только презентацию проекта сделать, а Коварин должен был выбить деньги из бюджета, и проект уже можно было бы запустить. Но потом он повёл себя очень мерзко, деньги вывел, а меня объявили персоной нон грато… Теперь я из-за него вынужден скрываться, а этого мудака все считают защитником отечества.
Алексей Алексеич стал закипать, и даже уже стискивал зубы. Однако, глядя на него, мне было очевидно, что он злится на этого Коварина скорее не потому что тот его использовал, а потому что самого Алексея Алексеича кинули на бабки…
Я ухмыльнулся этой очевидно мысли и, решив не комментировать историю, только покачал головой.
- И подумать только, — продолжал он, не обращая на мою реакцию, — сейчас, ведь, с этим мудаком работает ваш друг… Вот э шэйм!
Он покачал головой и поджал губы, изображая обиду.
- Кто работает? — не понял я.
- Кто, кто… Конь в пальто. Игорь Анатольевич, конечно же! А вы думаете, как они узнали о вашем местоположении?
Я пристально посмотрел на Алексея Алексеича, пытаясь оценить, говорит ли тот правду. Но за его деловой хваткой было видно лишь то, что он ни на мгновение не сомневается в правдивости того, о чём говорит, однако так ли это на самом деле, возможно, и не знает. Очевидно было то, что ему просто удобней думать, что всё именно так. Я же ни за что на свете не поверил бы в то, что Игорь мог заложить меня. Это было просто невозможное событие…
- Я знаю Игоря как самого себя, он бы никогда так не поступил, — уверенно заявил я.
Алексей Алексеич сделал кислую мину, прошёл к своему креслу, плюхнулся в него, предложил мне сесть на деревянный старый скрипучий стул напротив его стола и изрёк:
- И как же хорошо вы знаете себя? Говорят же, что для того, чтобы обрести просветление, надо всего лишь познать себя…
- Первый раз такое слышу! — возмутился я этой безобразно вольной интерпретации и сел на стул, испытующе глядя на него, скрестив руки на груди. — Кто это говорит?
- Ну не помню, — вальяжно отбросил от себя фразу Алексей Алексеич. — В какой-то книжке по буддизму вычитал.
«Наверно, в книжке-раскраске «Буддизм в картинках» — подумал я, а в слух заметил:
- Просветление достигается не из-за познания себя, а после освобождения от привязанностей и длительной работы над собственной осознанностью. Да и познать себя невозможно, так как нет ни познаваемого, ни познающего…
- Окей, окей. Вотэва, — закрыл дискуссию Алексей Алексеич. — Я вижу, что вы вполне способны вести философские диспуты. Этим, а также ясностью мышления, Роман Юрьевич, вы мне как раз и нравитесь.
- Так-так, — навострился я, глядя на него. — Может быть, раз я вам так нравлюсь, вы мне заодно и расскажите, что я здесь делаю?
- Ну, это же очевидно, изнт ит? — как нечто само собой разумеющееся отметил он. — Мы получили информацию о том, что вас собираются загрести, и решили действовать. В конце концов, мы же не можем допустить, чтобы ваша светлая голова с её прекрасными идеями, всколыхнувшими наше сосаити, была использована рыбинской системой. Нельзя, чтобы ваши идеи были уничтожены или уж, тем более, неправильно трактованы и использованы против вас…
- Вы уже их неправильно трактовали и использовали против меня, — жёстко заметил я.
- Ну-ну, будет вам! — Морщась, открестился Алексей Алексеич, игнорируя моё возражение. — Мы всего лишь прочитали то, что вы написали. А написали вы как раз то, чего так жаждало наше сосаити последние годы — вы написали о свободе…
- Да бросьте, — возразил я. — Идеи о внутренней свободе не новы. Идеи о том, что каждый человек рождён свободным уже пересказывались тысячу раз. Я же абсолютно ничего нового не сказал! Я просто обозначил проблему, и даже пока никакого явного её решения не дал…
- Индид, — неожиданно согласился он. — Только ваша статья оказалась в нужное время в нужном месте и с нужным содержанием в нужной форме. Можно сказать, что это просто счастливое стечение обстоятельств. Опубликуй вы свою работу годом раньше, никто бы на неё и внимание не обратил, ю си? Но сейчас наше сосаити (отчасти благодаря работе нашей организации) уже перестало быть столь пэссив. Время требует перемен, людям нужна новая идеология… Никто уже не верит в доброго царя и плохих бояр. Мало уже кто верит современному лживому режиму…
- Получается, что я оказался вам полезен, и вы использовали мою статью, дали ей свою трактовку и пропиарили? — перебил я.
- Ну-ну! Не утрируйте, — примирительно поморщился Алексей Алексеич и откинулся на спинку кресла. — Просто вам надо понимать, что плоды вашего прекрасного мозга вам не принадлежат. Вы пишите, но люди читают, ю си? Вы создаёте, но только благодаря читателям ваши идеи живы.
- А у меня почему-то ощущение, что хоть люди и читают, думает за них всё равно кто-то другой…
Я испытующе посмотрел на него, а Аринков в ответ расплылся в лучезарной улыбке.
- У свободы может быть лишь одна истинная трактовка. Как вы писали в своей статье: любой человек рождён свободным, надо только суметь развить в себе эту свободу…
- Это, конечно, так, — согласился я. — Но я же никогда не призывал к революции. Я в своей статье говорил только о том, что быть свободным или нет — выбор каждого человека. Мир вокруг любого человека формируется лишь согласно его жизненной позиции…
- Ну, да, ну, да. Помним-помним, — согласился Аринков. — «Если хочешь быть свободным, то будь им. Если же ты осёл, то наслаждайся вкусом травы». Хорошо сказано!
- Вы же, — продолжал я с небольшим раздражением, не обращая внимание на его ремарку, — из меня делаете идейного лидера и революционера, призывающего народ лезть на баррикады и убивать за свою свободу!
- А вай нот, Роман Юрьевич? — неожиданно для меня спокойно ответил Алексей Алексеич, склонился ко мне, облокотившись о стол и сложив пальцы домиком. — Вы же сами ни раз упоминали о заболоченном политическом режиме. Кому как ни вам понимать, что стране нужны перемены? Эни вэй, не мы вас объявили экстремистом, не мы устроили за вами погоню… не мы, а система, с которой мы боремся. Почему бы нам не объединить усилия? Вам нужна защита, нам нужен идеолог…
Я, готовый скорее к спору с пеной у рта, нежели к такому резкому мирному повороту событий, задумался, потупив взгляд. Однако сидел я в таком положении совсем недолго, так как неожиданно для себя, наконец, увидел ту самую неосознанную цель, с которой я и решил в своё время писать статьи. Меня осенило: то, о чём говорил Кирилл, когда мы сидели с ним в кафе с кальянами, то, о чём я говорил ему, неожиданно приняло вполне реальные очертания. Я могу влиять на чужие жизни. Я могу сделать мир лучше. Я должен расшевелить людей — перетяну как можно больше из них на данную линию, и изменю мир… Вполне себе достойная цель.
Я поднял взгляд на Алексея Алексеевича.
Только с ним, конечно, придётся немного повоевать. У этого своё мнение, с которым тот расставаться не захочет ни при каких обстоятельствах. Впрочем, он представляет собой хоть какую-то защиту. Жить в постоянном страхе не хотелось, но вполне светило бы, если бы я отказался. Да и куда я сейчас подамся, если откажусь? В общем, лучше остаться здесь и попробовать гнуть свою линию.
Хитро улыбаясь, я, наконец, ответил:
- Гуд. Давайте попробуем поработать вместе.